Чувство вины у волонтера. Опыт Даниловцев
Случается, мы чувствуем себя виноватыми, хотя не сделали ничего особенно предосудительного. Опасно ли это? Почему даже в волонтерстве, которое зиждется на свободе воли, преодоление эмоционального выгорания так актуально? Почему часто фигурирует непонятно откуда берущееся гнетущее чувство вины? Что такое манипуляция? Как защитить свои границы от вторжения? Как правильно общаться с детьми, бездомными и зависимыми? Об этом и многом другом порталу “Приходы” рассказали специалисты по сопровождению волонтеров Добровольческого движения «Даниловцы» Андрей Мещеринов и его жена Лидия Алексеевская.
С какими случаями чувства вины вы сталкивались? Когда становится понятно, что человека нужно спасать от этого состояния? Когда тема преодоление эмоционального выгорания актуальна?
Лида: Чаще всего люди чувствуют себя виноватым, когда не приходят к тем, кто от них зависит. Например, к детям в больницу. Причины могут быть разные: экзамен, поездка, день рождения или болезнь. Или приходят, но не в самом «позитивном» настроении. А бывает, люди чувствуют себя виноватыми за то, что они здоровы и им хорошо, в то время как другим плохо. И если с ним ничего не делать, то чувство вины доводится до того, что ты начинаешь понимать, что не имеешь права на существование. И перестаешь существовать. Самая пиковая точка чувства вины – это, извините, суицид.
Андрей: Если доводить ощущение вины до конечной точки, то наступит отчаяние, распад. С совсем пограничными случаями я лично не сталкивался. О случаях самоубийства слышал во время учебы в консерватории. Но это всегда случалось с кем-то достаточно далеким.
Лида: Очень важно различить саму вину и «чувство вины». Вина, в первую очередь, связана с тем, что мы действительно причинили кому-то ущерб или не сделали что-то, что считаем правильным. Рациональное переживание вины – один из инструментов нашей совести, он дает понять, что мы совершили что-то, не соответствующее нам самим (можно сказать, что совесть указывает на вину перед собой, в то время как стыд – на вину перед другими). Иррациональное же переживание – гнетущее «чувство вины» – может быть вообще не связано с нанесенным ущербом. Важно осознавать для преодоления эмоционального выгорания для волонтера особенно актуально.
Андрей: Иногда волонтер может сказать ребенку в понедельник: «Мы обязательно навестим тебя в среду», – имея в виду, что придет волонтерская группа, и совершенно не имея в виду себя. А ребенок будет ждать именно этого человека и, возможно, страдать. В данном случае чувство вины оправдано, оно подсказывает об ошибке в отношениях. Но если человек четко и ясно говорит, что не придет в такой-то день, то и повода для вины нет. И это хорошее начало, преодоление эмоционального выгорания. Мы учим наших волонтеров говорить так: «Я постараюсь прийти. Я хочу к тебе прийти. Я буду стараться, но не могу обещать». Волонтер берет на себя личную ответственность за отношения. Правдивость и четкость помогают избежать ущерба.
Лида: Есть еще одна причина иррационального чувства вины. Выстраивание личных отношений с подопечными часто связано с какими-то собственными глубокими переживаниями: меня в детстве недолюбили, недожалели, ко мне в больнице плохо относились, поэтому я хочу помочь этому ребенку. А если смотреть на детский опыт, то чувство вины имеет четкое время возникновения. Это возраст, когда ребенок впервые сталкивается с крахом своего детского «всемогущества», понимает, что он что-то не может: ни сам, ни посредством родителей. Это очень травмирующее переживание своей беспомощности, и чувство вины становится защитой от него. Не просто «я никак не могу сделать это», а «я не сделал это, потому что мало старался, я виноват; если бы я приложил усилия, у меня бы все получилось». Вина в этом контексте – буферное чувство.
У вас часто бывали ощущения, о которых идет речь?
Андрей: Я вообще падок на чувство вины. Это мой нежелательный, но частый спутник. Был недостаточно вежлив с кем-то, не остановился, чтобы сказать пару слов какой-то нянечке, не обратил внимание на ребенка, не посмотрел в глаза, человек хотел закончить поделку, а я сказал: все, пошли домой и так далее.
Лида: Главное, что давали мне мои подопечные, – с ними я почти не чувствовала себя виноватой. Дети – это для меня такие люди, которым я многое могу сказать открыто. Когда ребенок говорит: «Останься», я могу сказать: «Не могу, но мне с тобой было хорошо». Я могу с ними договориться, что он со своим игрушечным котенком, а я со своим будем «махать друг другу лапами» в такое-то время из разных концов Москвы. Детские же манипуляции вызывают у меня только умиление.
Что такое манипуляция с точки зрения психологии?
Лида: Это когда ты чего-то хочешь от человека, но не говоришь ему об этом напрямую, а делаешь так, чтобы он тебе это дал. «Ах, Лида, какая у тебя красивая куколка!» – «Да, мне она тоже очень нравится» – «Твоя куколка так меня полюбила, ей будет очень хорошо у меня дома!» – «Я понимаю, что ты очень хочешь эту куколку, но она не моя, и я не могу тебе ее отдать». Через десять минут все повторяется: «А ты знаешь, я была у врача на приеме, и у нее были куколки. И они были не ее, но она все равно мне их подарила» – «Я вижу, что ты очень хочешь эту куколку, но я тебе ее не дам» – «Та врач была добрая, а ты нет. Я к тебе не приду» – «Жалко, что не придешь, я была бы рада тебя видеть».
Когда я общалась с бездомными, это было почти то же, что и с детьми. Людям, которые не умеют удерживать свои границы, общаться с этими категориями людей тяжело.
Это так называемое удерживание границ – не подразумевает ли оно некоторую жестокость по отношению к внешнему миру, к просящему?
Лида: Люди, выздоравливающие от зависимости, часто проходят через так называемую контрзависимость: я сначала делаю все для других, а потом вообще перестаю откликаться, и любая просьба для меня принимается как требование, взламывание. Это нужно пережить грамотно. У человека есть потребность давать.
Я могу дать потому, что я хочу, а не потому, что этого от меня требуют. Таким образом я удерживаю свои границы. Нужно чувствовать грань, после которой начинается «приставание с ножом к горлу».
Со стороны организаторов волонтерской деятельности вполне понятно желание, чтобы «сегодня к детям кто-нибудь пришел». Не так сложно позвонить кому-то и сказать: «Если ты не придешь, маленькая девочка останется одна и будет тосковать, глядя в окно». И человек придет – раз, второй – но в какой-то момент поймет, что его «используют», и перестанет ходить. Можно выиграть месяц-полтора, но потом человеку станет плохо. Да, он придет к той самой девочке, и девочка действительно ждет. Но он пришел не по собственному желанию. А человек, который идет не по своей воле, выгорает – у него кончаются ресурсы.
Такая манипуляция есть, в том числе, и неуважение к ребенку. Мало кто хочет, чтобы его навещали и приходили в гости «из чувства долга», «чтобы не быть виноватым». Ну, провел волонтер время с девочкой и сказал: «Я молодец. Я спас эту девочку от тоски». А девочка скажет: «Я молодец. Я развлекла этого волонтера, оправдала его ожидания», – дети все это хорошо чувствуют. Потрудились? Да. Но не произошло той глубокой встречи, которую ждут и дети, и волонтеры.
Поэтому координатору, если он заинтересован в том, чтобы происходили настоящие, а не поверхностные встречи, важно заранее проговаривать с волонтером, на что он готов, а на что – нет. Мы, волонтеры, не спасаем людей, мы их не лечим. Мы делаем только то, о чем договорились. Тогда выстраиваются границы: пространственные и временные. Это и есть преодоление эмоционального выгорания.
Чувство вины все равно будет всплывать – сильное, неосознанное, мы все этому подвержены. Но есть возможность опереться на свои ценности, голос совести, потребности. Не стоит «бороться с чувством вины» – это неблагодарное дело. Одна из задач волонтера – возрастать в новых отношениях, уважении к Богу, себе и другому человеку. Постепенно «темница вины» будет сменяться на «пространство личной свободы и ответственности».
Как же выйти из положения, когда присутствует постоянное утрированное чувство вины?
Андрей: Нужно уметь каким-то образом себя унять. У Лиды было такое, что, когда она возвращалась домой, то по именам вспоминала людей, с которыми пообщалась. У меня, когда я возвращаюсь из колледжа или больницы, в голове человек сорок пять, например. Как-то отреагировать на каждого практически невозможно.
Лида: Единственно правильная позиция в общении для волонтеров – на равных, как партнеры и друзья. Каждый ценен и дорог не потому, что чем-то владеет или не владеет, что-то умеет или не умеет, а просто сам по себе. При таком подходе происходит профилактика иррационального чувства вины. И это простые вещи, поддержать в которых человека может каждый – не обязательно быть профессиональным психологом.
Поясним, что значит быть на равных. Как, к примеру, тридцатилетней женщине быть на равных с семилетним мальчиком? Это означает, что мои чувства, мой опыт, мои переживания имеют равную ценность с переживаниями, чувствами, ценностями моего собеседника.
Это про то, что у ребенка есть своя жизнь и своя опора. Волонтер нужен ребенку, ребенок нужен волонтеру, но никто друг без друга не погибнет. Не-приход к ребенку волонтера не разрушит его жизнь. Так или иначе, даже в больнице дети не остаются абсолютно одни лицом к лицу со своей скукой, переживаниями и плачем. И у волонтера вне больницы есть люди, которым он нужен. Ребенок идет своим путем. Это его жизнь, она так устроена. Волонтер и ребенок встречаются какое-то небольшое количество часов в неделю.
И у волонтеров могут включаться именно эти чувства. Когда ты почти никак не можешь всерьез повлиять на судьбу ребенка, который тебе важен и дорог, не можешь его исцелить или дать ему дом, семью, иногда легче переживать чувство вины, чем принять свою реальную беспомощность в этой ситуации. И чем меньше эту ситуацию сознательно рассматривать, обсуждать, но только отдаваться переживаниям, тем сильнее разрастается это чувство вины.
Можно сказать, что чувство вины питается туманом неопределенности. Рассуждения помогают увидеть свою реальную ответственность и как-то конструктивно действовать в ситуации, когда я действительно виноват.
Очень важно рассмотреть ситуацию с такой точки зрения: а кому нанесен реальный ущерб? Начинать надо с понимания, что вообще на самом деле произошло. Если я действительно нанес какой-то ущерб, я могу его как-то компенсировать: исправить, извиниться, в следующий раз так не делать. А вот если при детальном рассмотрении выяснится, что реального ущерба нет, надо подумать, какие чувства «прячутся» за переживанием вины, увидеть и принять их.
Так вот, любая попытка сделать отношения неравными, сделать так, чтобы один из нас был «сверху», а другой «снизу» – это та ситуация, в которой очень часто будет возникать чувство вины – либо оттого, что ты или бесполезен для ребенка как не переживший столько, сколько он, либо, если при всем желании не можешь быть защитником, да и порой просто беспомощен в том, о чем тебя просит ребенок.
Мы разработали и проводим тренинг о чувстве вины. Мы просим участников написать на бумаге, что бы они хотели услышать в той ситуации, когда чувствуют себя виноватыми. Ответы участников очень разные и личные. Кому-то в этот момент на самом деле просто очень не хватает похвалы – он хочет услышать: «Ты молодец! Ты делаешь хорошо!». Кому-то не хватает поддержки: «Я рядом, я с тобой! Не бойся!». Кому-то: «Ты сделал достаточно. Отдыхай!».
Если волонтер не может отстраниться и посмотреть со стороны, то чувство вины может стать и инструментом манипулирования волонтерами и со стороны подопечных, а также со стороны организаторов волонтерской помощи. Например, мы видели маленькую девочку в НИИ нейрохирургии Бурденко, которая выстроила вокруг себя всю волонтерскую группу, потому что ей не нравилось все, что предлагают волонтеры. И волонтеры, чтобы искупить свою беспомощность и нерадивость, просто собрались вокруг нее одной и по очереди предлагали ей свое внимание. При этом каждый из волонтеров чувствовал себя плохо, потому что он старался, но у него не получалось. Это длилось до тех пор, пока мы, наконец, не посмотрели на все это со стороны. И нам стало смешно, мы расхохотались.
Откуда ощущение света в ваших видеотренингах? Чем вдохновляетесь?
Андрей: Я умею радоваться и получать удовольствие. Это подарок от Бога, но во многом я зануда. Стараюсь, чтобы во всем сделанном присутствовала красота.
Лида: А я человек, который вообще-то склонен к депрессии. Мне радостно находиться с волонтерами. Мне тепло от знания, что такие люди вообще есть. Я, случается, прихожу в «никаком» состоянии, но когда вижу людей, вдохновляюсь. Начиная семинар, мы пользуемся некоторыми способами преодоления тревоги: что кому сказать и предложить, чтобы люди почувствовали себя свободно. А минуты с десятой я сама начинаю согреваться от пришедших. И так вот мы согреваем друг друга.
Лида, ты как директор Школы социального волонтерства наблюдаешь ли какую-то положительную динамику? Каким вы представляете дальнейшее развитие «Даниловцев»?
Лида: Хочется, чтобы в Школу приходили люди и из других мест, а не только волонтеры-даниловцы.
Андрей: Сейчас очень ценно, что у нас появился православный лекторий, занятия по катехизации, евангельская группа. Меня очень интересует работа с регионами, хочется, чтобы волонтерские группы появлялись в разных уголках России, чтобы они появлялись под руководством тех людей, которые действительно хотят этим заниматься. Потому что я мало верю в директивы сверху, которые спущены на настоятеля храма, и все последующие директивы, исходящие от настоятеля.
Для человека, который хочет этим заниматься, важно также наличие пособий. С нуля самому не родить такое дело.
Лида: Я вижу, что начатое нами общее дело, – живое, и хочу, чтобы оно продолжало жить. Готова окучивать, поливать и восхищаться.
Андрей Мещеринов – создатель и первый координатор волонтерской группы в НИИ имени Бурденко. По профессии он музыкант, скрипач, преподаватель. Сегодня Андрей – координатор и специалист по сопровождению волонтеров. Опыт волонтерской работы составляет более шести лет.
Лидия Алексеевская – создатель и первый координатор волонтерской группы в РДКБ. По профессии она психолог, детский игровой терапевт. Сегодня Лида является координатором и специалистом по сопровождению волонтеров. Опыт волонтерской работы – более шести лет.
Текст Анны РЫМАРЕНКО